«Новый» Легендариум»

                   (несколько слов о художнике Георгии Макарове)

        В профессиональном художественном творчестве, имеющем дело с областью прекрасного и создающем формы для его воплощения, всегда существовала проблема трансляции содержания от автора к зрителю или слушателю: в какой степени автор должен быть понят людьми, к которым он обращается и непременно ли ему нужно стремиться стать полностью доступным рядовому любителю Красоты или же идея авторства, как чего-то самодовлеющего и не заботящегося об оценках современников, необходимо имеет право создавать совершенно автономную сферу, где Художник сам себе властелин и законодатель, творящий для себя («в стол») и этим обрекающий свою личность на творческое одиночество при жизни, но с сохранением хотя бы искорки надежды на принятие и понимание его искусства в будущем, как это выразила Марина Цветаева: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед!»

       Элитарность или демократичность – что является критерием Красоты, которую художник несет в мир? Должен ли он создавать формы, легко приручаемые простейшим душевным восприятием («тете Маше должно быть понятно»), покоящемся на установках: «чтобы все было похоже, как в жизни», т.е. фотографически-натуралистично, подобно картинам, выставленным на «Арбате», наименование которого уже давно стало нарицательным, означающим пустое лубочное ремесло без образов и иносказаний, отличающих настоящее искусство от фальшивого, к сожалению, ставшего наиболее популярным в толпе, вкусы которой и создали т.н. «арбатский стиль» в живописи, в котором искусство профанируется и опошляется его суть. Пошлость подделывается под настоящую красоту, немыслимую без тайны и загадки, но об этом не думает потребитель, живущий в обществе, созданном для него.

        Художественное творчество всегда переживало времена подчинения определенной идеологии и порабощения установившимся заниженным или усредненным вкусам и лукавым обычаям, отбиравшим у художника, если он хотел выжить, свободу самовыражения, делая его творящим на потребу обывателя. За «чечевичную похлебку» он часто жертвовал своим «первородством» и тогда все происходило точно так, как гениально описывал Гоголь в повести «Портрет». Но внутренняя жизнь Служителя «нем. Knecht»), если он не ремесленник, не терпит насилия, она иррациональна по своей природе и имеет дело не с лубочными мертвецами «арбата», а с образами и символами, существующими в другом, высшем мире, и к «арбату» не имеющими никакого отношения.

       Цветаева назвала поэзию «пятой природной стихией», но это определение применимо и к другим видам искусств. Избегая цветаевских крайностей и не мысля искусство полностью автономным от Бога, все же надо признать, что оно есть царство, существующее по своим собственным законам, отличным от законов потребителя с «Арбата», хотя и не отрывается до конца от того, что принято называть общечеловеческими ценностями и идеалами. Художник не может начать свой творческий путь с белого листа бумаги, потому что он не есть Всемогущий Бог, имеющий силы создавать материальные формы  из ничего. В личности художника, так или иначе, проявляются черты известной культурной традиции, в которую он может и способен привнести нечто по-настоящему новаторское, включая в ее сферу хотя бы один-два значимых символа, зазвучавших первый раз только через него; они открылись ему свыше в измененном состоянии души, но эти символы не искажают реальность, а только углубляют ее уже существующие смыслы.

      Мировоззрение, точнее, миросозерцание художника  буквально не вписывается в строгие догмы какой-либо системы, и оно не является чем-то монолитным и последовательным, но может испытывать на себе влияния различных элементов философских и религиозных учений, самых разных культур, беря их них, как пчела из цветов нектар, для создания (синтеза) некой субстанции, может быть, еще доселе не открытой. Душа художника вмещает в себя всю разноголосицу образов и идей, в традиционном мышлении, скорее всего, не совместимых друг с другом. У него иное жизненное пространство - символическое, вертикальное; художник присутствует в измерении, где все не так, как принято в пространстве причин и следствий – в горизонтальном мире. В сознании создающего рукой демиурга новый мир, имеющий среду существования только в пространстве  искусства, часто нейтральное по отношению, как к реальности, так и к нереальности, могут примиряться культурные архетипы, существующие автономно друг от друга и воспринимающиеся обыденным умом, как противоречивые.

      В подлинном искусстве, антиномичном по своей сути, параллельные линии легко могут пересечься. Но мерки «эвклидова ума» тщатся объяснить это антиномичное пространство искусства подобно тому, как если бы кто-то задался целью записать математическими формулами мазурки и ноктюрны Шопена и подверг бы их химическому анализу. Абсурдное и смешное дело, но зачастую так и происходит, когда творческие откровения художника, выражающиеся через образы и символы, разбираются кем-то с позиций чисто рациональных установок.

       Нисколько не пытаясь заглянуть в душу художника, куда мне путь закрыт, хочу лишь обрисовать некоторые, на мой взгляд, важные и осязаемые особенности искусства Георгия Макарова. Свести в какую-либо систему, классифицировать все составляющие его творчества нет никакой возможности, да и нужды – зачем все называть по имени и отнимать жизнь у цветка? – И все же попытаюсь немного реконструировать, более сердцем, чем разумом, модель его художественного мира.

       Что такое эти его кувшины, которые могли бы олицетворять еще не воплотившиеся человеческие души, эти осенние листья разной формы, величины и окраски, растущие прямо в небо – они совсем иные – не те, что падают с реальных деревьев на землю и принадлежат только естественной природе, - листья в работах Георгия Макарова - одушевленные существа в форме листьев, они пронизаны токами духовной энергии, как в романтических ландшафтах и пейзажах, дышащих нездешним невидимым бытием, в каждый уголок которого проникает вечное дыхание Вселенной, Душа Мира, Вечная Женственность, такая притягательная для искусства, испытывающего страх перед мужским отцовским началом. Дух-Душа в творчестве художников-романтиков, например, мыслится как начало женственное, в не прекращающемся движении принимающее прекрасные формы, эманируя в бесконечную мозаику образов и идей. В созданном Георгием Макаровым бытии, его пятой природной стихии, пребывают сонмы ангелов, тут обитают и Рыбы…Время суток – чаще всего Ночь, как преддверие Рождения Света, романтическая Ночь, которая может быть и временем Рождества Христова. Фантазия в форме вариаций рисует фигуры домов с загадочными окнами, не освещенными никаким источником света, иногда с огоньками внутри, но се они видятся жилищами из других измерений, где скрыто обитают души, еще не принявшие видимых, привычных земному  взору оболочек.  В этом измерении Кувшин причудливо переливается в Грушу - Дом может быть тоже в форме Кувшина - Лист, растущий к небу, воспринимается одновременно и одиноким деревом, листья – это крылья Ангела, а сама фигура Ангела – преображенный Кувшин. Кувшины могут отождествляться с горами, фантастическими птицами в гнездах, они имеют сходство с фигурами стройных и хрупких девушек. Мастер спит и видит сон, в котором на заднем плане Кувшины выстраиваются в дома средневекового города. Часто встречающий в картинах серп луны в других вариациях заменяет Лодку и Чашу.

       В таком, на первый взгляд, разнородном художественном материале, совсем не чувствуется какого-либо разделения или чужеродности – это откровения и истечения некоего безымянного божества, проявляющего себя в многообразных формах, имеющих единое бытие: в нем элементы, категориально разные, вполне могут быть взаимозаменяемыми и тождественными друг другу.

       Эти созерцания дают некоторое основание говорить о выраженной пантеистической направленности философии Георгия Макарова, где каждая клеточка мироздания пронизана Духом Высшего трансцедентного Божества. Художник восторженно хочет высказать: «все есть Бог» – эта основная мысль учения суфиев и всех средневековых христианских и не христианских мистиков, а также немецких художников-романтиков, духовный опыт которых был родственным пантеизму средневековых христианских мистиков.

       Искусство, как некое духовное пространство, всегда стремящееся быть самодостаточным и независимым от какой-либо ортодоксальной религии, генетически родственно пантеизму и платоновскому идеализму,  и в такой картине мира художник получает посвящение демиурга. Он улавливает высшие идеи вещей своим тонким и пронзительным взором и субъективно придает воспринятым трансцедентным прообразам вещей и понятий имманентные формы, воплощающиеся в звуках, красках, камне. И чем совершеннее умеет художник прозревать тождество, родство и подобие элементов мироздания, связанных с их идеальными прототипами и придавать им возможно адекватные формы в таинственном теургическом процессе (художественном творчестве),  варьирующим причудливые потоки животворящей энергии прообразов, тем с большей уверенностью можно говорить о степени его одаренности.

        Георгий Макаров в не всякого сомнения обладает этим даром. Он находит аналогии между отдаленными друг от друга идеями вещей. Пусть это звучит парадоксально, но я, рассматривая внимательно его работы, вижу тождество его Листа с древа, как идеи всех земных природных листьев, падающих осенью с деревьев, с его же домами, как единым Домом, оживленным какой-то неведомой иррациональной силой; между его Кувшином, идеей всех созданных когда-либо кувшинов земными мастерами, и Листом, и Домом мне чудится таинственная связь, делающая все эти три идеи Единым Ликом, за которым стоит  прообраз Человека с его готовящейся к воплощению душой. И все эти истечения и идеи, стремящиеся к воплощению, рождают ощущение вечного движения – Дороги – Пути Странника - Мастера - Мудреца … Этот путь есть Возвращение в лоно Божества, в Котором обитают прообразы всего сущего. Это вечное начало вещей, откуда  все исходит и куда все однажды должно возвратиться. Такая идея снова делает творчество Георгия Макарова причастным платонической философии. В этом миросозерцании без всякого насилия могут синтезироваться и христианские, и буддистские, и мусульманские мотивы - в реальности исторической и ортодоксальной они не пересекаются. Подобный синтез мог отчасти осуществиться в таких личностях Средневековья, как Франциск Ассизский и Раймунд Луллий. Только в пантеизме и неоплатонизме, где возможна и оправдана мистика свободного индивидуума, всегда находившаяся под подозрением у любой ортодоксальной религии, может осуществиться соединение непримиримых в земной реальности начал. Мистический опыт, каким бы он ни был – христианским, суфийским или индуистским, -один и тот же и имеет единый источник. Художнику трудно дышать в строгих оковах какой бы то ни было ортодоксальной религии,  в своих глубинах чуждой искусству и художественному творчеству, как таковому, которые ею противопоставляются понятию «спасения» и приводят неизбежно к разного рода «ересям»; по этой причине жизненной сферой художника будет, скорее всего, не Церковь с ее ортодоксией, но именно неоплатонический мистицизм, дающий художнику все возможности ощутить себя творцом своего собственного свободного мира – микрокосма, отражающего в себе вселенную.

         Куда возвращается Странник, ставший Мудрецом, в искусстве Георгия Макарова? – снова к христианству, как и у многих немецких поэтов и художников-романтиков, но  мыслится оно художником, не по византийской, но по средневековой западно-европейской модели. Конечно, ему, прежде всего, окажется близким Франциск Ассизский, именуемый некоторыми его почитателями христианским суфием. Уже одно подобное определение говорит само за себя: в личности этого выдающегося христианского подвижника снимается напряжение противостояния христианства и ислама. Франциск должен был оказаться в известной степени пантеистом, что угадывается из знаменитого эпизода его жизни – «Проповеди птицам»: святой восторженно и экстатически любит всю природу, каждый элемент мироздания и этим восхищением как бы желает донести мысль о том, что если все так прекрасно, значит оно и божественно. В мистическом опыте Франциска Красота и внешняя, и внутренняя, тождественна Богу, а значит она есть Бог. Вне всякого сомнения, каждый талантливый и чуткий художник всегда будет черпать вдохновение в личности и жизни этого духовного предтечи Ренессанса и найдет здесь многообразный художественный материал для своего творчества.

       В одной из последних работ Георгия Макарова, входящих в новый цикл, названный «Легендариум», Франциск Ассизский воспринимается именно как христианский суфий. В своих новых работах художник красочно и масштабно предлагает зрителю увидеть его «возвращение домой». Христианские мотивы у Георгия Макарова встречались уже не раз. В первую очередь надо обратиться к его излюбленной теме «Благовещения». В одной из более ранних работ эта центральная евангельская тема представлена диптихом, в котором Деву Марию и архангела Гавриила разделяет огромная чаша с Гранатами, символизирующими девство Богородицы. В более поздней работе, включенной в «Легендарий», эта тема претерпевает уже некоторое изменение: Святая Дева держит в руках Рыбу. Такая интерпретация нисколько не противоречит евангельскому смыслу и традиции. Рыба – символ Христа и в руках Пречистой Девы она оригинально иллюстрирует ветхозаветное пророчество Исайи: «се Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Эммануил». Архангел Гавриил возвещает Марии об великом событии, которое должно совершиться через Нее.

        В «Легендариуме» живет и «Святое Семейство», образ которого также свободно и творчески интерпретируется художником. В нем нет динамики, идущей от рук Богородицы, подающей старцу Иосифу, а в лице его, как дар, всему человечеству, Божественного Младенца. Такая традиционная композиция есть подтверждение исполнения во времени пророчеств о Рождении Богомладенца. У Георгия Макарова фигуры Марии, Младенца Христа и Иосифа более статичны и выпадают из времени, сохраняя при этом идею святости этой триады, застывшей в вечности как бы еще до воплощения своего в земной истории.

       Впечатляет св. Георгий Победоносец, традиционно побеждающий и убивающий дракона. Это не абстракция и, конечно, не ни в коей мере не икона,  но образ, словно предваряющий иконописное изображение, ничего общего не имеющее с образчиками натуралистической западно-европейской религиозной живописи. Стиль и манера здесь говорят о Георгии Макарове, как о художнике средневекового – не возрожденческого – типа.  

       Тема Рыбы продолжается в «Легендариуме». Одна из работ выводит персонаж, в руках которого видна только что пойманная крупная Рыба, что возводит ум к евангельской притче о человеке, нашедшем в поле драгоценную жемчужину, и ради того, чтобы приобрести ее, он продал все свое имение. Жемчужина - Рыба - Христос: такая последовательность смыслов читается в картине.

       Чудесны в своей искренности и простоте две картины, их образы напоминают ожившие детские игрушки, сконструированные руками ребенка: лица героев исполнены почти иконописной чистоты, излучающей покой и сияние невидимого источника света: «Если не будете, как дети, не наследуете Царства Небесного». Вообще, надо отметить, что люди, изображенные в работах Георгия Макарова, имеют лица чистых и непорочных детей и это делает их Ликами, готовыми к тому, чтобы воплотиться в иконах.

         Новый цикл картин, большей частью выполненных в технике акрила, универсального художественного материала, не случайно назван «Легендариумом». Художник еще раз говорит о том, что ему духовно и в культурном аспекте близко западно-европейское средневековье и именно оттуда взята идея создания его «Нового Легендариума». Оригинальная средневековая книга с таким названием состоит более чем из 140 страниц. В ней содержатся сцены из земной жизни Иисуса Христа, Франциска Ассизского, Георгия Победоносца и других легендарных христиан, а также нескольких исторических лиц духовного и светского звания. В «Книге» Георгия Макарова, образно говоря, написанной красками на больших прямоугольных кусках грубого холста, имеющего вид старинных рукописных свитков, висящих на металлических крюках, прикрепленных к стене, и небольшого размера дщицах, изображены сцены из земной жизни Девы Марии, архангела Гавриила, Святого Семейства, Георгия Победоносца, Франциска Ассизского и еще нескольких лиц, идейно и по смыслу связанных с центральной темой цикла. Поэтому можно утверждать, что, несмотря на многоплановый оригинальный субъективный мир Георгия Макарова, не вписывающийся в привычные представления,  не поддающийся рациональному толкованию, его более раннее искусство в ощутимой степени пантеистично (эпоха прообразов) и более позднее по времени в самых главных своих проявлениях тяготеет к традиции, восходящей к так называемой «францисканской духовности».

                                                                             Иеромонах Силуан (Ковалев)